«Вопрос был ударом под дых. Страшным и своей неожиданностью, и попаданием в самое больное. Я мужественно что-то ответила, что в храме я как раз отдыхаю, что там все свои и нас любят, и Саньку, и Господь нас не оставляет. Просто пока тяжело». Какими разными могут быть психологи, и как уберечься, общаясь со «специалистами», рассказывает Татьяна Любимова.
«Ты просто не дорабатываешь!»
Меня накрыло. Прошло полгода с того момента, как сыну поставили жуткий диагноз и выписали из больницы с напутствием : «Если мальчик переживет полтора года, значит, диагноз неправильный».
Первый год мы бились, не щадя сил, и казалось, что вот еще полежим в больнице, найдем лекарство, сделаем укол, еще курс массажа – и Санька станет такой, как все, побежит ножками, начнет лепить куличики в песочнице и говорить смешные слова.
А умные и опытные мамочки подбадривали: «Ты просто не дорабатываешь с ним! Вот мой был такой-то, мы сделали то-то и вот он какой сейчас!»
Мы с Санькой плакали, старались, целыми днями бегали с массажа и уколов в бассейн, из бассейна на ЛФК… Это я сильно потом поняла, что нам достался вот такой вот мальчик, который просто НЕ МОГ, в силу особенностей поражения головного мозга, сделать то, что от него ждали и требовали специалисты и окружающие.
Я начала избегать советчиков, круг общения сжимался, как шагреневая кожа.
До меня стало доходить и то, что наш годовой забег по больницам – это только начало, неразумный спринтерский рывок, забравший много сил, а предстоит, на самом деле, долгий, изнурительный марафон, и неизвестно, кто в нём выйдет победителем, мы с Санькой, или диагноз.
К тому же посыпались неприятности на работе у мужа, начали сказываться и хронический недосып, и физическая усталость. И поговорить было не с кем, в семье нас с сыном спасибо что не трогали, но и не очень принимали, хотя я старалась держаться как можно бодрее, муж уставал и злился, я больше всего на свете боялась его потерять, поэтому избегала разговоров о сыне, с подругами я просто не могла говорить о проблемах…
В общем, кругом, куда ни глянь, как в страшной сказке, стремительно рос дремучий и страшный лес абсолютной безнадеги.
«Зачем пришли, с вами там священники разговаривают»
Тут я увидела объявление в поликлинике, что открылся кабинет психолога, и если возникли житейские проблемы – вам туда.
Недолго думая, я записалась на прием. Знала же из кино, что прием у психолога – это не приговор, не диагноз, что ты псих, а все чинно-благородно, с тобой небольно поговорит человек с понимающими глазами и посоветует, как жить дальше. К тому же моя любимая учительница часто рассказывала про замечательного психолога, которая работала в их школе, и все-все понимала, и всегда давала очень ценные советы. Уговорила я маму взять отгул, посидеть с Санькой – и пошла.
Кабинет располагался очень высоко. Почти на чердаке. Я запыхалась, пока дошла. Дверь оказалась открыта. В окно было видно крыши и заснеженную верхушку нашего церковного тополя. На полках, как в кабинете у педиатра, стояли какие-то деревянные разноцветные пирамидки, головоломки. Вошла девушка в свитере, с собранными в конский хвост длинными волосами, скользнула по мне взглядом и предложила сесть, а сама села за столом напротив. Обычно так, не очень приветливо, смотрят в поликлинике врачи, когда им не дают допить чай.
Стул был жесткий, а еще мне стало страшно. Девушка достала блокнот и ручку, записала мои данные, а у меня было ощущение, что сейчас предложат раздеться и будет очень холодно. Я попыталась объяснить кратко, в чем проблема – что сын вот болеет… Болеет сын, тяжело. Тут девушка дошла до пункта «профессия», я ответила, что иконописец. Потому что училась в иконописной школе в храме, тополь во дворе которого было видно в окно. И до рождения Саньки писала иконы. Немножко продолжала писать и сейчас.
Тут девушка вскинула на меня умные серые глаза – такие бывают у отличниц и старост в институтах – и воскликнула: «Кааак?! Как? А зачем вы пришли сюда? Вас же там священники… эээ… с вами разговаривают?!»
Вот вопрос. На исповеди надо исповедоваться, это же несколько другое. Ну и потом, верующий человек – он тоже человек, и может нуждаться в помощи.
«Почему ваш Бог вам не помогает?»
Сталь и холод, как скальпель, и хищный, цепкий интерес сменили в глазах девушки вялое безразличие. Она начала стремительно задавать вопросы, что-то записывать, потом дала мне выбирать из бесконечных таблиц какие-то картинки, что-то вписывать и вычеркивать. Я честно выбирала, писала и вычеркивала, но все больше ощущала себя лабораторной морской свинкой, которую хладнокровно препарируют и изучают.
Изучают.
Не хотят помочь, хотя бы бросить соломинку, чтобы остаться на плаву в затягивающей воронке депрессняка, ни хотя бы выслушать, как показывают в кино. Глупая я глупая. Что мне может помочь?
– И что же, ваш Бог вам не помогает? Почему не помогает? – вдруг спросила, сгребая в папку мои труды, девушка, снова пронизывая меня, как булавкой, цепким взглядом. Я явно была в ее коллекции редким экземпляром, и ей нужно было выжать из меня все, представляющее хоть маломальскую ценность для исследования.
Но вопрос был ударом под дых. Страшным и своей неожиданностью, и попаданием в самое больное. Я мужественно что-то ответила, что в храме я как раз отдыхаю, что там все свои и нас любят, и Саньку, и Господь нас не оставляет. Просто пока тяжело. Просто по жизни тяжело.
И тут я заплакала. В душе поднялось слезами все – и бесконечный страх за сына, боязнь потерять мужа, и боль, и усталость последних полутора лет, и безнадёжность, и, чего уж там, жалость к себе.
Она посмотрела на меня, оторвавшись от перелистывания бумаг, как смотрят на жабу.
– Ну, и что Вы сейчас плачете?
Обычно взрослые после заданного таким тоном вопроса кричат: «Прекрати сейчас же! И вытри нос!»
– Не знаю. Я не могу коротко сформулировать. Мне очень плохо. Болеет сын. Тяжело.
– Ну, я не знаю, чем тут вам можно помочь. Я не хочу выписывать Вам лекарства.
Господи, да зачем мне лекарства? Хотя, если бы было такое, чтобы хоть немного дало сил и заглушило боль, я бы не отказалась, наверное.
– Но попробуйте вот эти что ли капли. Хотя, нет, вот эти, – она написала на бумажке название. – Приходите через неделю.
– А что делать сейчас?
– Ну, вам надо пить капли. В общем, нервы в порядок приводить. Спать побольше, гулять. До свидания.
Мы просто сидели на солнышке
Всю дорогу и весь вечер я старалась сдержать слезы, и разрешила себе разреветься, как обычно, в ванной, ночью, когда уже все спали. Разворошенная боль, которую раньше хоть как-то удавалось упорядочить и заглушить, поднималась в душе удушающим монстром, заслоняя собой все, весь свет, всю радость, за которую еще можно было держаться. Господи, где же Ты, почему не поможешь? Почему?
Больше я в тот кабинет, конечно, не пошла, капли покупать не стала, и всячески избегала встречи с какими бы то ни было специалистами по мамам особых детей. Да их и не было, таких специалистов. Кое-как утрамбовав боль и отчаяние, на полубесчувственном автомате научилась жить, уворачиваясь от ударов, оберегая самое болезненное место.
До встречи в лагере «Солнечного Мира» с двумя замечательными психологами. Причем сначала я попала на студию арттерапии, где мы, мамочки особых детей, с упоением составляли икебану, рисовали, писали эссе и стишки, хохотали и всплакивали. Только к середине смены я начала замечать, что с нами что-то такое происходит хорошее. Мы стали лучше понимать себя, принимать ситуацию, научились, как заново учатся ходить, преодолевать трудности и видеть результат. И главное – научились уважать себя, находить хорошее и в себе, и в своих детях, и в окружающих. Просто улыбаться этому солнечному миру.
Такая получилась артподготовка. А потом был большой разговор с другим психологом. Мамой уже большого, по сравнению с Санькой, мальчика с ДЦП. Мы просто сидели на солнышке на лавочке и долго-долго разговаривали обо всем, и про Саньку, и про проблемы, и про страхи. А у меня было ощущение, что страхи от того, что их видят и называют, скукоживаются и исчезают, как дым, как морок. А на зияющую рану в душе чуткие, добрые руки накладывают целительный пластырь.
И однажды утром я проснулась до восхода солнца, выскользнула из нашей комнатки в лес, полный серебристого света и птичьего пения, и такая охватила пронзительная радость, что я – часть этого предутреннего сияния, этих звуков, этой всеобщей звонкой радости, и что Господь любит меня, как я люблю Саньку – ни за что, и просто такой, какая я есть. И Саньку любит. И весь этот мир, с его дымкой и мокрым предутренним лесом – он нам, и наш. И все будет хорошо, и жизнь жительствует.
И эту радость никто, никто у нас не отнимет.
