Как мы становимся мнимой церковью.
Желание креститься и плавки
– Вы крестились поздно, в 30 лет. То есть в детстве и юности пересечений с верой не было вообще?
– Да. Папа, учитель истории, умер через несколько месяцев после моего рукоположения, оставаясь коммунистом. Мы приезжали с детьми прощаться с ним за месяц до его смерти, и у нас состоялся один-единственный разговор, когда я сказал, что мог бы крестить его. «Можно, наверное, – ответил отец. – Но что это будет значить? Я всю жизнь прожил, Бога не встретил». Так что Церковь в нашей семье была только в культурном контексте – древняя архитектура, Рублев…
Крестился я, можно сказать, от счастья. В 1992 году 5 октября мы семьей приехали в Москву, с помощью друзей получили комнату в общежитии ПТУ № 100, прямо напротив Николо-Перервинского монастыря.
Проснулся однажды под звон колоколов в полном счастье, пошел посмотреть, что там внутри, откуда раздается этот звон, и все, что увидел – мне понравилось.
Через некоторое время подошел к священнику: «Я креститься хочу. Как это сделать?» Он ответил: «Для этого нужны две вещи: желание креститься и плавки». Этот священник стал моим духовным отцом.
При крещении присутствовал будущий игумен Симеон, настоятель Соловецкого подворья в Кеми, где снимался фильм Павла Лунгина «Остров».
– Священником вы стали через десять лет после крещения.
– Да, до этого я девять служил в алтаре, а в 1998 году духовный отец сказал мне: «Приходите ко мне домой чай попить». И во время беседы вдруг говорит: «Ты будешь служить. Не знаю где, когда, но будешь». Его слова сбылись через 6 лет, в 2004 году в Туле.
Владыка Алексий (Кутепов), тогда архиепископ, сейчас митрополит Тульский и Ефремовский, посмотрел тогда мои документы: «Юрий Георгиевич, есть у нас в Тульской области такой город Венев. Знаете?» Отвечаю, что первый раз слышу. «Вот туда нужен священник с педагогическим образованием (а вы – учитель истории), чтобы заниматься катехизаторской деятельностью. Вы согласитесь?» – продолжает владыка. А я же, как и отец – учитель истории.
Несмотря на то, что у меня уже был опыт церковной жизни и мне было 42 года, духовный отец повторял: «Я рано тебя отпускаю служить». Чего уж говорить, когда рукополагают сразу после семинарии, совсем молодых, до 30 лет – получается прямое нарушение канонов.
Мне помогал в начале служения и жизненный опыт, и учительский. Повезло, что я попал в храм, который не надо восстанавливать, так что все свои силы я стал использовать на создание евхаристической общины.
«Иду причащаться, как на расстрел»
– Что значит – создание евхаристической общины? Евхаристия же совершается во всех храмах.
– Таинство совершается во всех храмах, но не во всех храмах есть участие в нем. В нашем случае речь идет о причастии на Светлой седмице. Когда-то крещение совершалось в Великую Субботу и первый опыт церковной жизни, который человек получал – опыт ежедневного причастия Святых Христовых Тайн на Светлой седмице.
Сегодня подавляющее большинство христиан живут вообще вне подобного опыта, и я стал проповедовать об этом. А дальше происходила удивительная вещь. Каждый год Бог давал мне по одному человеку. На первую Пасху в 2005 году один человек прошел со мной всю седмицу. На следующий год еще один, на следующий год еще один. Так длилось десять лет, и в итоге сложилась евхаристическая община – люди, которые практикуют непрестанное причастие. Параллельно они посещали воскресную школу для взрослых.
Да, мне кажется важным обсудить используемые термины. Мы обычно обсуждаем частое причастие и редкое причастие. Это неправильно, потому что сразу переводит разговор в какой-то количественный план, в контекст трудодней и галочек.
Точное понятие – в труде преподобного Никодима Святогорца «Книга душеполезнейшая о непрестанном Причастии Святых Христовых Таин». Вот человек приходит в Церковь, сначала причащается четыре раза в год, и для него – это непрестанно, в свою крошечную меру он чувствует свою связь с Церковью.
Понятно, что обычное нормальное христианское состояние – причащаться не реже раза в месяц. Потом следующий рубеж – каждый воскресный день и все великие праздники. То есть эта непрестанность возрастает, но все равно у человека есть какой-то страх попробовать причащаться ежедневно на Светлой седмице.
На примере нашей общины могу сказать, что было некоторое напряжение.
– Почему напряжение?
– Во-первых, сам человек боится эту границу переступить, потому что никто не пробовал. Одна из прихожанок однажды сказала мне: «Батюшка, я иду причащаться, как на расстрел. Чувствую отношение храма, что вот, она святая, что ли, ей больше всех надо».
Но в 2015 году появился документ «Об участии верных в Евхаристии» и в нем практика непрестанного причастия зафиксирована как нормативная, и этот опыт перестал быть личным поступком, а стал общей нормой после утверждения священноначалием на Архиерейском Соборе.
Итак, за десять лет набралось ядро из десяти человек. И тут оказалось, что дальше надо заниматься наращиванием осознанности, внутренней глубины, внутренней связанности людей внутри этого небольшого сообщества. Люди в Боге собрались, но остались чужими друг другу.
– Как вы думаете, по какой причине?
– Каждый остается сам по себе, а наша индивидуальность должна быть переработана в общине, по-другому просто не может быть.
Но на практике ты видишь – люди участвуют в таинствах, ходят на занятия, и ты как бы в своей внутренней ведомости числишь их в общине. А на самом деле каждый как сам по себе жил, так и живет. И того, что мы в книжках читаем о христианских общинах, о братствах, – нет. То есть оно вроде бы намечается, но заглядываешь в отношения этих самых твоих близких людей и видишь, что они ради тебя с трудом друг дружку терпят.
И что делать с этим – я не знаю. Нельзя же сказать людям: «Господь заповедовал любить друг друга. Ну-ка давайте быстро, начинайте».
– Почему христиане не могут собраться в настоящую общину, где люди любят друг друга?
– Отвечу нашей веневской притчей. Однажды на службе девушка вышла читать «Апостол», ей выпало наставление апостола об агапах. Она непроизвольно сдвинула паузу и прочитала так: «Братия, егда сбираетесь ясти друг друга, – здесь она остановилась и продолжила: – Ждите».
А если серьезно – никакие объяснения здесь не помогут. Бог нас берет из наших разных жизненных обстоятельств, ставит друг с другом, делая из нас, таких разных, единое целое – общину. Это за рамками человеческих усилий, работа Духа, а не психология. Так что психологические приемы тут не помогут, как и организационные мероприятия. Остается ждать. Господь уже нас как-то собрал всех – я изумляюсь встрече каждого, откликнувшегося на мою проповедь.
В честь праздника дополнительно расстрелять
– Вы историк, а приход к вере повлиял на ваше восприятие отечественной истории?
– Первая икона, которую я вообще взял в руки – это икона Божией Матери «Державная». Это было в 1987 году, в ноябре, за пять лет до крещения. Я жил тогда в Новороссийске, начало перестройки, мы – молодые комсомольцы, организовали молодежную идеологическую группу «Аргумент». Как-то со своим другом, он сейчас член Московской хельсинской группы, мы предприняли поездку по столицам. Вернулись в Новороссийск с чемоданами самиздата. В Питере ходили в «Эпицентр» к Елене Зелинской, в Москве, среди анархо-синдикалистов, встретили Владимира Гурболикова. И в Москве же, в какой-то частной квартире набрели на монархистов. Они делали выпуск самиздатовского журнала к 70-летию цареубийства. Под обложкой, на первой страничке – приклеенный конвертик, и в конвертик вложена фотография иконы Божьей Матери «Державная». Помню, когда мы уходили с журналами, нам сказали: «Осторожней, за это еще сажают».
Потом как историк я стал углубляться в тему, и в какой-то момент произошел переворот в отношении к Царской Семье.
– Сейчас можно увидеть какой-то перекос в восприятии истории – стремление воспринимать ее лишь бравурно-позитивно.
– Идет война памятей. Совершенно открытая, явная, хорошо прослеживаемая. С точки зрения восстановления народной памяти важнейшая вещь, например – восстановление имен.
У нас есть Тесницкий расстрельный полигон – такое «Тульское Бутово». Там стоит храм в честь Новомучеников, 16 сентября архиереи обязательно проводят службы. Я там тоже стараюсь служить каждый год: это особое переживание. Антиминс – это лежащий в алтаре на престоле плат с вшитой частичкой мощей – без него нельзя служить литургию. А на полигоне чувствуешь, что такой плат расстелен здесь на несколько километров вокруг.
День памяти Тульских новомучеников
Широко известна инициатива «Последний адрес», когда ставят таблички на домах, из которых увозили репрессированных. Есть церковная инициатива – «скрижали» с именами репрессированных священнослужителей на храмах. Это не просто неотъемлемая часть истории храма, это часть богослужения.
Здесь, конечно, ключевая точка – Бутово, там произошло невероятное – литургический и иконографический циклы видоизменились через новомучеников. В нижнем храме у них ряд икон – по дням памяти новомучеников, каждый день снимают икону и кладут на аналой. То есть явным, зримым образом видно, как происходит обновление церковной жизни.
Новомученики совершили свой подвиг, а что мы усвоили – еще большой вопрос и вопрос про нас, а не про них.
– Причем вопрос не только тех, кто в Церкви…
– Да, но не всегда это ощущается. В Веневе у администрации отношение было более чем прохладное, все инициативы по сохранению памяти воспринимались как частное церковное дело. Сейчас администрация изменилась, может и отношение тоже.
30 октября, как и по всей России, в Веневе читаются имена. Я служу здесь давно, но не ощущал себя какой-то его частью – вот храм, алтарь, а что за пределами – Венев или Могилев, мне как-то было и не особо важно. Именно 30 октября я стал веневцем, когда впервые прочитал свои девять имен из огромного списка. А люди в этом списке разные – святитель-исповедник Агафангел, митрополит Ярославский, священник Василий Архангельский, крестьянская семья – отец, мать, шестеро детей, несколько немецких имен, учителя, буфетчица ленинградского кинотеатра, репрессированные в дни войны…
Одна вещь меня очень удивила, когда я изучал списки репрессированных. Конечно, самая большая группа репрессированных – время большого террора, 1937-1938 годы. Но вторая по численности группа – репрессированные в годы войны, в том числе те, кто принадлежал к Церкви. Нам кажется, что во время войны репрессии приостановились, а уж в 1943 году, после встречи Сталина с митрополитами Сергием (Страгородским), Алексием (Симанским) и Николаем (Ярушевичем), вообще – большое послабление. Ничего подобного, машина работала на полные обороты!
Первое чтение имен у нас было около веневской школы №1, построенной на том месте, где когда-то была тюрьма. Денис Махель, краевед, говорит, что существовали устные свидетельства о том, что в этой тюрьме расстреливали в годы репрессий. К первому дню чтения мы договорились с властями, что неподалеку от школы поставим табличку в память всех безвинных, от богоборческой власти пострадавших. Но школа взбунтовалась. Учительница истории, руководитель школьного музея, выступала категорически против, в том числе – на собрании депутатов, как историк от имени школы. Она заявляла, во-первых, что советская власть не была богоборческой. Да, были недопонимания с Церковью, но в 1943 году был избран Патриарх и, значит, недопонимания ушли. Когда это слышишь, тем более от учителя истории, просто теряешь дар речи. Доску в итоге не поставили.
– В «нулевые» я была на выставке, посвященной как раз отношениям Церкви и советской власти, и меня поразила карта репрессий священников начиная с 1918 года именно тех времен. Получается, это не стихийные убийства с самого начала, а сознательное истребление, которое методично фиксировалось – там-то убито столько-то священников, там-то – столько…
– Конечно, все было поставлено на учет. Однажды Сергей Михайлович Половинкин повел меня в музей отца Павла Флоренского и как раз попал на встречу, когда директор музея, внук отца Павла игумен Андроник (Трубачёв) рассказывал, как он установил точную дату смерти деда, как работал с архивами. Он говорил о том, как смотрел документы, где как раз звучала эта производственная статистика в отношении людей: столько-то принято, столько-то обработано первично, рассортировано туда, эти расстреляны в первую очередь, эти поставлены на вторую очередь. Индустрия, где есть учет и контроль.
Отец Андроник говорил, как держал в руках бумаги, адресованные из Соловков в Москву: «В связи с 20-летием Великой Октябрьской социалистической революции просим разрешить нам дополнительно расстрелять к утвержденной форме еще 5 тысяч человек». Москва отвечает: «Разрешаем. Но эти дополнительные показатели только в пределах трех тысяч». В честь праздника дополнительно расстрелять…
А ты – как автомат по продаже газировки, накрываешь епитрахилью
– Сегодня много говорят о церковном образовании, а оказывается, что верующие порой не знают каких-то очевидных аспектов собственной веры. Почему?
– Все люди разные, и познавательные возможности у всех разные. Да, вера должна быть разумной, или зрячей, как говорил Евгений Андреевич Авдеенко. Но знание, или, точнее, осведомленность, информированность, – совершенно не тождественны этому разумению.
Ближе друг к другу в общине мы можем стать не потому, что приобрели какие-то знания в разных предметах церковного искусства, пения, богослужения и прочее, а потому, что мы друг друга начинаем любить. Не любим друг друга мы не из-за нехватки знания, а из-за греховности. И здесь встает вопрос таинства исповеди. Первые годы моего служения просто было невыносимо сталкиваться с тем, что на самом деле часто никакой исповеди, вместо этого – ритуал: сказать что-то перед причастием.
Один подходит, второй, третий, с одними и теми же словами: «Делом, словом, помышлением. Делом, словом, помышлением. Делом, словом, помышлением». А ты – как автомат по продаже газировки, накрываешь епитрахилью: «Прощаю, разрешаю; прощаю, разрешаю».
Это не исповедь, это грех против таинства исповеди. Первый раз я несколько часов исповедовал на Рождество в 2005 году, несколько часов, и после этого заболел на несколько недель – настолько оказалась разрушительной такая профанация таинства.
С вопросом, как быть, я обращался к владыке Алексию, митрополиту Тульскому и Ефремовскому, говоря, что пастырская совесть не выдерживает. Архиерей мне сказал: «Если ты чувствуешь к человеку доверие, и если понимаешь, что человек к тебе имеет доверие, ты можешь в силу своих знаний и опыта, в меру своей искренности пробовать его подвигнуть к покаянию. Все остальное оставь на волю Божию, не входи в чужое сознание, иначе утонешь».
– Но как быть – человек давно в Церкви, ходит на исповедь, рефлексирует, но «список» грехов из серии «гневаюсь, раздражаюсь, ругаюсь» – не меняется.
– То, о чем вы говорите – греховные поступки, жизненные. Обычно на их понимании все и заканчивается. У тех, кто начинает входить в таинство сознательно и более глубоко, возникает другой предмет исповеди – отношение к Богу. Человек пересматривает не отношение к миру и другим людям, а свое отношение к Богу. Он понимает, вскрывает в себе то, что на самом деле именуется грехом, что есть преграда между душой и Богом, преграда Богообщения.
– Трудно на исповеди, которая должна быть регулярной, прийти к такому.
– В документе 2015 года, о котором мы уже упоминали, священноначалие вопрос частоты исповеди целиком и полностью переложило на пастырскую совесть духовников. Ничего из того, что вы говорите, там не сказано.
И я вижу стремление собратий-священников сделать исповедь более осмысленной, не формально-регулярной. Но порой мы уступаем и поддаемся, соглашаясь принять исповедь «прощаю-разрешаю». Когда из деревень бабушки приезжают, что я им, премудрости толковать буду, поучать людей, и войну видевших, и вообще много чего? Пусть ее исповедь «грешна, батюшка», я прочитаю разрешительную молитву, после скажу: «Бабулечка, миленькая, голубушка, ну слава Богу, что доехала. Как здоровьице?» Бог примет без моих нравоучений ее исповедь.
Но когда речь об общине – вопрос сознательной исповеди становится острым. И да, люди порой начинают понимать, что не должно быть формальностей и так далее, но, как ни работают, все время утыкаются в ту самую стену «списка» одних и тех же греховных поступков, которые приносят на каждую исповедь. И здесь уже нужно ожидание и терпение. Мне кажется, что дело в том, чтобы самих себя научиться терпеть, и Бог, может быть, специально не дает, не открывает нам глубины покаяния потому, что мы мало себя вытерпели.
В дискуссии 2013-2014 годов, которая предшествовала принятию документа, была допущена одна ошибка. Вопрос о таинстве исповеди обсуждался в отношении к таинству причастия. А на самом деле исповедь в первую очередь связана с другим таинством – с таинством священства.
То есть вопрос об исповеди – это не вопрос о том, как люди причащаются, а о том, как пастырствует священник.
Знаменитая книжка архимандрита Киприана (Керна) «Православное пастырское служение» – наш учебник до сих пор, лучшее руководство для пастырей. Половина книги – условия рукоположения, каноничность, поведение священника, внешний вид и еще много чего. Вся вторая часть книги – про исповедь. Она и есть точка реализации пастырства как священства.
Что делает нас мнимой церковью
– Вот пришел молодой священник с горящими глазами на приход, собирается горы двигать, а через десять лет пишет, что устал, нет того горения…
– Ага, модная тема про «выгорание». На самом деле, устал – нормально, естественно, так и должно быть. Вся дурь молодецкая, страсти – должны выгореть, золото – оно же огнем очищается.
Не надо пугаться, если вдруг священник понимает, что служит автоматически. Это добрый навык, наше дело – количество, а качество Бог подаст. Да, мы не производим смысл жизни, мы его воспринимаем. Стой, пока жди, пока Бог подаст. И здесь точно так же.
Если, конечно, речь не идет о том, что человек изверился – это уже другая проблема, касающаяся того, что зло – оно есть везде… И до Христа, и во дни Христа, и после Христа один хулит Его и низвергается в ад, другой Его прославляет, с Ним поднимается в Рай. Человеческая свобода сохраняется всегда. И если человеческая свобода обращается ко злу, она никаких препятствий не знает.
– Какая проблема современной Церкви кажется вам наиболее актуальной?
– Та, что я сейчас назвал – самая современная. Не обязательно ведь человек сразу в бездну такую впадает. Потеря Христа, она может не выразиться сразу в каких-то таких страшных поступках, прегрешениях, которые сразу вопиют на Небо.
Но в любой степени потеря Христа, несосредоточенность на Нем так или иначе делает нас мнимой церковью. Ритуализация – это одно из таких следствий. Так, каждый год Великая Суббота – день суда нашего. Христос во Гробе почивает, сотворяя спасение человечества. Чем занимается спасенное Христом человечество? Святит куличи, варит холодец и все прочее – готовится к разговению. Ужасно наблюдать из года в год эту бессмысленность постных усилий, то, что покой Великой Субботы никому не нужен, никому не интересен, в отличие от хлопот, крашеных яиц и все прочее. Я не против прекрасных обрядов. Только ради чего все это натужное лишение себя колбасы, что вот эта вся обрядность дала душе? Это происходит потому, что нет личного обращения к Богу, нет любви или ее не хватает.
Вот классический пример усиления внешнего, уменьшения внутреннего – облачение. Священник служит Пасхальное богослужение, и возник обычай, что он должен поперенадевать на себя фелони всех цветов. Алтарники бегают, не успевают, батюшка из себя выходит, благолепие службы сбивается. Почему нельзя белое одеяние, которое надевают в Великую Субботу, поменять на красное – и все?
Оксана Головко, Священник Георгий Белькинд
