Надо обличать грех, надо побуждать человека к исправлению, но требовать немедленного исправления и обещаний в такого рода вопросах – противно стратегии и тактике духовной брани.
Помню, как после просмотра фильма «Остров» мой внутренний критик зацепился за предсмертные слова главного героя: «Живи, как живешь… греха только тяжелого не сотвори». Вспомнились рассуждения преподавателя нравственного богословия о том, что губит душу не тяжесть греха, а нераскаянность. Но тут же пришла и другая мысль: ведь старец дает свое наставление человеку, чье сердце как раз-таки и находится в покаянии и сокрушении. А значит, наставление правильное.
Потому что у грехов, действительно, есть своя градация. И об этом важно помнить на исповеди. Причем не только нам, исповедникам, но и исповедающим.
Нет-нет, я не берусь поучать почтенных иереев в вопросах наложения епитимий. Речь о другом.
Если внимательно прочесть чинопоследование Исповеди, то возникает некоторое недоумение. Там перечисляются и самые страшные согрешения, о которых неловко говорить даже в дидактических целях, и тут же упоминаются относительно мелкие проступки, вроде ссор или тщеславного поведения. А следом идет рассуждение о том, что над человеком совершилось Таинство, подобное второму Крещению, и это обязывает его переменить жизнь и никогда не повторять ничего подобного!
Чего «подобного»? Убийств и кровосмешения? Или ссор?
Большинство священников легко расставляют акценты в этом вопросе: в тяжелых согрешениях понуждают человека давать обещание в том, что он, действительно, никогда уже не совершит подобного, а в прочих – не понуждают. Но бывает и по-другому.
А люди очень разные. Глядя на некоторых, вспоминается дореволюционный рассказик о старом жокее, у которого была лошадка резвая, но слишком уж тонкого нервного сложения. И он хлестнул ее хлыстиком во время забега. Один раз. Она понеслась стрелой и взяла первое место. А потом упала и забилась – изо рта пошла кровь…
Есть такие гиперответственные личности, чаще всего среди интеллигенции, которых нельзя стегать даже слегка. Их нужно поддерживать, их можно учить, направлять, подсказывать… но не подстегивать.
Они и так тянут свой жизненный груз на пределе сил. Возможно, не совсем в ту сторону, возможно, с не самым правильным целеполаганием, но на пределе! Подстегни их – и что-то надорвется в человеке.
Такой человек простой упрек на исповеди воспринимает как приказ умереть, но не сдаваться. А ему перед Крестом и Евангелием говорят, например: «Ну и что, что диабет… поститься с рыбой ты всё равно можешь. Надо подвизаться против греха. Ты обязан! Пообещай!..»
В общем, по сути данного случая как раз и предлагают умирать.
Но тот ли это вопрос, за который стоит умирать?! Или, вернее, так: если человек способен умирать за чувство долга, может быть, направить его способность к самоотвержению на взятие какой-то более важной высоты?
Есть люди не такие ответственные, но честные. Их тоже калечит необходимость обещать то, чего они не могут обещать. Ну не может человек бросить курить! Хочет, старается… но не может. И мы не знаем, почему Господь не дает ему такой благодати – возненавидеть свою зависимость и освободиться от нее. Но мы знаем, что страсть курения не губит душу окончательно и бесповоротно. Это плохо, это зависимость… но это не смертный грех!
Надо обличать грех, надо побуждать человека к исправлению, но требовать немедленного исправления и обещаний в такого рода вопросах – противно стратегии и тактике духовной брани.
Надо побуждать человека к исправлению, но требовать от него немедленного исправления противно стратегии и тактике духовной брани
Все наши мелкие согрешения и зависимости являются ростками мощных глубинных страстей. Обрывая ростки раз за разом, мы не даем им разрастаться, питать корень, давать плоды и отсеивать семена. Так ослабляется и корень – и это хорошо! Но исторгнуть из сердца сами корни греха – дело не наших усилий, а милости Божией. И эта милость совершается лишь над сердцем сокрушенным и смиренным.
Если же человек не преуспел в смирении, то смерти подобно будет для него избавиться от той греховной поросли. Нет ничего нового в наблюдении, что все демоны могут отступить от души человека, оставив ему лишь одного – демона гордости. Тогда страсти живут в сердце, но поросль их не показывается, а гордость шепчет: «Ты одолел…» Добавляя со временем: «…не то что другие!»
***
Есть ли какое-то обоснование всем этим рассуждениям, помимо общепринятого сейчас «я считаю, что…»?
Во всех подобных затруднениях должно заглядывать в историю Церкви. В данном случае – в историю литургического богословия.
Конечно, при начале существования Церкви Христовой в ней не было Таинства Покаяния в том виде, к которому мы привыкли сейчас. Не было, правда, и таких христиан, какими чаще всего сейчас бываем мы. Первые три века христиане были нещадно гонимы. Человека просто убивали за то, что он христианин. Поэтому он не мог быть христианином из соображений традиции, национальной принадлежности или суеверия. Он мог быть либо глубоко верующим, настоящим христианином, либо не быть им вовсе.
Такие христиане вразумляемы от Духа Святого: истины веры живут в их сердце и просвещают их разум. Изначально в сознании Церкви было понимание, что через тяжкое грехопадение человек отпадает от церковного единства. Отпадение это внутренне разрушительно и страшно и требует для своего излечения особого действия Божественной благодати. С древности Таинство Покаяния было как раз призвано уврачевать греховные раны тяжело падшего человека и воссоединить его с Церковью как с Телом Христовым.
Поэтому сутью, ядром этого Таинства стала исповедь – устное исповедание согрешения перед церковным народом – и прочтение священнослужителем разрешительной молитвы. А залогом совершения Таинства служило живое раскаяние согрешившего человека и намерение – по сути, обещание – никогда более не повторять этот грех.
Но помимо исповеди как обязательной составляющей Таинства Покаяния сложилась еще практика исповеди, о которой апостол Иаков сказал: «Исповедайте друг другу согрешения ваша», а в русском переводе: «Признавайтесь друг перед другом в проступках».
В монашеской практике такую исповедь назвали откровением помыслов. То есть человек с сокрушением исповедует не только свои дурные поступки, но и пристрастия, и помыслы, чтобы их постоянно обличать, не давать разрастаться и постепенно искоренять из жизни.
Христиане первых веков жили такой напряженной духовной жизнью, что почти всякий мог дать своим братьям во Христе зрелый совет. Но выведенный в заголовок стих из послания апостола Иакова обращает наше внимание на то, что праведник имеет перед Богом больше дерзновения: «ибо много может усиленная молитва праведника». Естественно, что люди стремились исповедовать свои провинности и спрашивать совета и назидания у лиц наиболее опытных и авторитетных в духовной жизни.
Именно поэтому со временем эти два типа исповеди слились в один (что мы и можем почувствовать, внимательно читая современный чин). Священник может быть и не очень опытен, но в Таинстве Священства ему сообщаются благодатные дары, которые могут покрывать и неопытность, и бесталанность. Есть масса людей, которые окормляются у обычных духовников, но достигают замечательных результатов в исправлении жизни. Потому что подходят к исповедальному аналою с доверием к Самому Христу, Который основал Церковь и все ее установления.
Однако, к сожалению, сам по себе священный сан не гарантирует от ошибок. А чрезмерное принуждение к обещаниям на исповеди – как раз такая ошибка. Конечно, в чине есть и специальная оговорка, что священник испытывает исповедающихся, «принимая во внимание различие лиц: иным образом духовное лицо, иным – простолюдина, иным – монаха, иным – мирянина, иным – юного, иным – старца».
Есть старая монастырская байка о том, как игумен отъехал из монастыря по делам, а за старшего остался недавно назначенный благочинный. И вот возвращается игумен, а благочинный встречает его мрачнее тучи:
– У нас ЧП, батюшка…
– Что такое?
– Послушники подрались!
Игумен вздыхает и говорит наставительно:
– ЧП было бы, отец, если бы подрались схимники. А послушники – это так, мелкая неприятность…
То есть понятно: с кого-то нужно спрашивать строже, даже если речь и не идет о смертных грехах.
Но в общем и целом мы понимаем: одно дело требовать, чтобы человек клялся никогда больше не ходить к гадалкам, не делать абортов, не красть… И другое дело – требовать обещания, что человек не будет по временам бездельничать, завидовать соседу или ругаться в раздражении.
Всё это и многое подобное – безрадостные побеги греха, живущего в нашем сердце, да. Никто их не оправдывает. Но есть некоторый Промысл Божий в том, что мы не можем их одолеть – обещай – не обещай. Потому что бессильное наше барахтанье в борьбе со грехом, которое с трудом тянет на название «духовная брань», способно, тем не менее, служить нам к стяжанию смирения и снисхождения к другим людям. А значит, дает надежду войти в Царство Небесное – ибо «сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит» (Пс. 50: 19).